Сельма Лагерлёф
Платок святой Вероники

I

В один из последних годов правления императора Тиверия случилось, что бедный виноградарь с женой поселились в одинокой хижине на высотах Сабинских гор. Они были чужестранцами и жили в полном уединении, и никто не посещал их. Но однажды утром, когда виноградарь открыл дверь своей бедной хижины, он увидел, к своему большому удивлению, сидящую на её пороге старую, сгорбленную женщину. Она была закутана в ветхий серый плащ и казалась на вид совсем нищей. И, однако, когда она поднялась ему навстречу, в осанке её было столько горделивого достоинства, что виноградарю невольно вспомнились рассказы о том, как богини иногда принимают образ старой женщины, чтобы не узнанными посетить жилища человека.

Вид на Сабинские горы (на переднем плане)
и заснеженные Сивиллинские горы на заднем плане.

– Друг мой, – сказала она. – Не удивляйся тому, что я проспала сегодняшнюю ночь на пороге твоей хижины. В этой именно хижине когда-то жили мои родители, здесь почти девяносто лет тому назад родилась я. Я думала, что она пуста и необитаема, я не рассчитывала найти в ней людей.

– Меня нисколько не удивляет, что ты думала найти эту хижину заброшенной и давно покинутой, она стоит так высоко среди этих обнажённых скал, – ответил хозяин хижины. – Но мы с женой прибыли из далёкой страны, мы – чужестранцы, и не могли найти более удобного жилья. Но как могла ты, несмотря на свой преклонный возраст, совершить такой утомительный путь. Ты, конечно, голодна, томишься жаждой и устала, для тебя лучше, что в этой хижине оказались люди, а не дикие волки Сабинских гор. Ты найдёшь у нас ложе, где можешь отдохнуть, кружку козьего молока и ломоть хлеба, которые ты, надеюсь, не откажешься принять.

Едва заметная усмешка пробежала по лицу старухи, но была так мимолётна, что не успела даже рассеять выражения глубокой скорби, которое отражалось на её всё ещё красивом лице.

– Я провела всю свою молодость на этих пустынных горах, – сказала она. – Я ещё не забыла искусства, как выгнать дикого волка из его логовища.

И она казалась ещё такой сильной и крепкой, что виноградарь нисколько не усомнился в том, что она, несмотря на свои годы, обладает достаточной силой, чтобы справиться с хищным лесным зверем.

Виноградарь повторил своё приглашены, и старуха вошла в хижину. Она присела к столу, за которым ели эти бедные люди, и без колебания разделила с ними скромную трапезу. Но, несмотря на то, что она казалась вполне довольной и удовлетворенной куском простого хлеба, размоченным в молоке, и мужу и жене все время казалось, что она привыкла к совершенно иной пище.

«Откуда могла появится такая странная путешественница? – Спрашивали они себя, глядя на гостью. – Она, вероятно, гораздо чаще едала фазанов на серебряных блюдах, чем пила молоко из глиняных чашек».

Иногда старуха поднимала голову и осматривалась кругом, как будто стараясь припомнить, какой была хижина раньше. За долгие годы убогая хижина мало изменилась; всё те же глиняные стены, земляной пол; старуха даже показала своим хозяевам сохранившиеся ещё со времени её детства на одной из стен незатейливые изображения собак и оленей: это её отец забавлял рисунками своих малых детей. А на высокой полке, под самым потолком, старуха нашла черепки глиняного кувшина, в котором она девочкой носила молоко.

Но муж и жена, несмотря на слова старухи, продолжали думать про неё, как и раньше:

«Может быть, она, действительно, родилась и провела детство в этой хижине, – думали они, – но потом в её жизни случилось что-то совсем другое, и она занималась всю жизнь не тем, что доила коз и приготовляла сыр».

Они замечали также, что старуха часто уносилась мыслями куда-то далеко и так углублялась в них, что не замечала своего долгого молчания, а, когда приходила в себя, тяжко вздыхала и становилась ещё печальнее.

Наконец она встала из-за стола, ласково поблагодарила за гостеприимство и направилась к двери.

Но когда старуха подошла к порогу, она показалась виноградарю такой одинокой, жалкой и беспомощной, что он снова окликнул ее:

– Мне кажется, – сказал он, – что ты шла сюда не с тем, чтобы так скоро снова уйти. Если ты, действительно, так бедна и одинока, как кажешься, ты, наверное, хотела прожить в этой хижине весь остаток твоих дней. Ты уходишь потому, что мы с женой живем здесь?..

Старуха не стала отрицать, что он верно угадал.

– Эта хижина так долго была необитаема, что ты имел полное право завладеть ею, однако, – ответила старуха, – она принадлежит тебе столько же, сколько, и мне. Я не имею никаких оснований считать её своей и гнать тебя.

– Но эта хижина принадлежала твоим родителям, – возразил виноградарь. – Ты имеешь на неё гораздо больше прав, чем я. К тому же ты стара, а мы молоды. По справедливости, ты должна оставаться тут, а мы уйдём и поищем себе другого жилья.

Когда старуха услышала эти слова, – она была глубоко поражена. Она отступила от порога, подошла к виноградарю и стала внимательно вглядываться в его лицо, как будто не могла понять смысла его слов.

Но тут вступила в разговор молодая жена.

– Если бы я могла высказать свое мнение, я сказала бы, – начала она, – что надо спросить эту старую женщину: не хочет ли она смотреть на нас, как на своих детей, позволить нам остаться у неё и заботиться о ней. Какая польза была бы ей от того, что мы возвратили бы ей эту хижину, а сами ушли? Ей, одинокой, было бы страшно в этой горной пустыне. И как добывала бы она себе пропитание? Мы поступили бы с ней в этом случае так, как будто обрекали на голодную смерть!

Старуха в изумлении смотрела на мужа и жену и слушала их слова:

– Почему вы так говорите? Кто научил вас таким мыслям? Ведь я вам совершенно чужая! Почему оказываете вы мне такое милосердие?

Тогда ответила ей жена:

– Потому, что мы сами встретили в жизни Великое Милосердие!

II

Так случилось, что старая незнакомая женщина поселилась в хижине виноградаря; она вскоре же искренне привязалась и полюбила молодых супругов. Но все-таки, она не говорила им, откуда пришла, и кто она была, и муж и жена поняли, что она не хотела, чтобы они расспрашивали о её прошлой жизни.

Однажды вечером, после дневных работ, они все трое сидели на широкой скалистой площадке перед хижиной за вечерней едой и любовались розовым отблеском зари, игравшим на вершинах острых скал; в это время они заметили старого человека, который медленно подымался по горной тропинке.

Это был хорошо сложенный, высокий, крепкий старик, видом своим напоминавший борца. Лицо его было сурово и мрачно; широкий лоб низко навис надо глубокими впадинами глаз, а губы сложились в горькую, презрительную усмешку. Он шёл легко и быстро. Одет он был просто и даже бедно, и виноградарь подумал, глядя на него:

– Этот человек наверное бывший легионер; он, как видно, только что окончил свою службу и теперь возвращается на родину.

Когда незнакомец поравнялся с сидевшими за трапезой, он остановился, как будто в нерешительности и недоумении. Виноградарь знал, что немного выше его хижины тропинка кончается, и крикнул незнакомцу:

– Не заблудился ли ты, путник? Каким образом очутился ты у нашей хижины? Обычно, никто не даёт себе труда карабкаться по этим отвесным скалам – дорога идёт иначе; сюда заходит лишь тот, кто имеет дело к кому-нибудь из нас, живущих в этой хижине.

Незнакомец подошёл ближе и ответил:

– Ты прав, я действительно потерял дорогу и теперь не знаю, в какую сторону идти. Если ты разрешишь мне немного передохнуть и потом укажешь дорогу в какое-нибудь соседнее селенье, я буду тебе очень благодарен.

С этими словами он опустился на один из камней у дверей хижины. Молодая женщина предложила ему разделить с ними трапезу, но незнакомец с усмешкой отказался. Зато он охотно стал беседовать с ними. В то время как они ели расспрашивал виноградаря об их житье и работах, и тот приветливо и откровенно рассказывал ему о своей жизни.

Наконец виноградарь в свою очередь обратился к пришельцу с вопросом:

– Ты видишь, как уединённо мы живём здесь в глуши, – сказал он. – Вот уже более года, как мы не видались ни с кем, кроме виноградарей и пастухов. Не можешь ли ты рассказать нам, что нового в Риме, по-прежнему ли правит император Тиверий?

Едва произнёс виноградарь эти слова, как жена его заметила, что старуха бросила на него испуганный взгляд и рукой стала делать знаки, чтобы он был осторожен в своих словах и не говорил лишнего.

Но пришелец дружелюбно ответил хозяину:

– Я вижу, что ты принимаешь меня за легионера, и ты отчасти прав – я был им, но давно оставил службу. При Тиверии нам, людям войны, мало было работы. И, однако, ведь, Тиверий был когда-то великим полководцем. Это было самым счастливым временем его жизни. Теперь же у него нет других мыслей, других забот, кроме желания оградить себя от заговоров, которых он страшно боится. Сейчас в Риме только и разговоров о том, что на прошлой неделе император велел схватить, по самому ничтожному поводу сенатора Тита и казнил его.

– Несчастный император! Он сам не понимает, что он делает! – Воскликнула молодая женщина, Она заломила в отчаянии руки, и на лице её отразилась глубокая скорбь,

– Ты права, – заметил незнакомец, и лицо его приняло ещё более жесткое выражение. – Тиверий отлично знает, что все кругом ненавидят его, и эта мысль и страх измены доводят его почти до безумия.

– Ты не так понял меня, – возразила женщина. – Я говорила совсем не о ненависти. За что ненавидеть его? Мы сожалеем лишь о том, что теперь Тиверий не такой славный правитель, каким быль в первые годы своего царствования.

– Ты заблуждаешься, – снова заговорил незнакомец, – все именно ненавидят Тиверия. Что может он возбудить, кроме ненависти? Он жестокой, не знающий никаких границ тиран. И в Риме думают, что его правление будет становиться с каждым днём всё тяжелее и безотраднее.

– Разве за это время случилось что-нибудь особенное, что даёт основание так думать? – Спросил виноградарь.

В это мгновение молодая женщина снова заметила, что старуха опять делает предостерегающие знаки виноградарю, но украдкой, так что тот не заметил этого.

Незнакомец по-прежнему дружелюбно ответил ему, но странная усмешка не сходила с его губ.

– Ты, вероятно, слышал, – сказал он, – что у Тиверия до последнего времени был друг, на которого он мог положиться и вполне довериться, и который всегда говорил ему правду. Все, кто окружают императора и живут при его дворе, – искатели славы, почёта и роскоши – низкие льстецы, готовые ради своих выгод потакать ему в самых злых делах. Но среди всех этих низкопоклонников и лжецов был человек, который никогда не боялся правильно оценивать поступки императора и говорил ему в глаза, если они были недостойны, жестоки или низки. Этим человеком, более мужественным и честным, чем сенаторы и полководцы, была старая кормилица Тиверия – Фаустина.

– Правда, я слышал о ней, – ответил виноградарь. – Мне говорили, что император высоко ценил её и любил.

– Да, – продолжал незнакомец, – Тиверий умел ценить её преданность и верность. Он уважал и почитал эту бедную крестьянку, пришедшую когда-то из скромной хижины на Сабинских высотах, как вторую мать. Пока он жил в Риме, она находилась там же, вблизи него, и жила на Палатинском холме. Ни одной знатной матроне в Риме не оказывали такого почтения и уважения, как ей. Её носили по улицам в богатых носилках, а одежды её были не хуже, чем у императриц. Когда император переселился в Капрею, он пожелал, чтобы она сопровождала его; Тиверий купил ей там большое поместье, с домом, полным драгоценных вещей, и со множеством рабов.

– Да, действительно, ей жилось не худо, – заметил виноградарь.

Уже некоторое время только он поддерживал разговор с незнакомцем. Молодая женщина молча наблюдала, как изменилась вдруг старуха. С тех пор, как пришел незнакомец, она не проронила ни слова. Она не дотронулась до еды, лицо её утеряло прежнюю мягкость и приветливость; она сидела, выпрямившись и прислонясь к косяку двери; взгляд её был суров и мрачен, как и весь облик, она сосредоточенно смотрела куда-то вдаль.

– Император хотел устроить Фаустине спокойную жизнь, – продолжал незнакомец. – Однако, несмотря на все его заботы и милости, она теперь тоже покинула его.

При этих словах, старуха вся вздрогнула, но молодая женщина ласково положила свою руку ей на плечо и сказала, обращать к незнакомцу:

– Я всё же не могу поверить, что старой Фаустине так легко и беззаботно жилось при дворе императора и она была вполне счастлива. Я уверена, что она любила Тиверия, как своего родного сына.

Я могу себе представить, как она была горда Тиверием во времена его молодости, когда он правил справедливо и счастливо, и какое огорчение и печаль доставлял ей император, когда, с годами, становился жестоким, подозрительным, несправедливым тираном. Она, конечно, каждый день предупреждала и предостерегала его, умоляла опомниться. Каково ей было видеть всю бесплодность своих стараний и просьб. Наконец ей стало невмоготу видеть, как Тиверий опускался всё ниже и ниже...

Незнакомец с удивлением и вниманием слушал слова молодой женщины; он даже слегка нагнулся вперед, чтобы заглянуть ей в глаза, но она не поднимала взора и говорила тихо и кротко.

– Ты, может быть, права, говоря так о Фаустине, – сказал он, когда она замолчала. – Вряд ли Фаустина была счастлива при дворе. Но удивительно то, что она покинула Тиверия в глубокой старости, тогда как всю свою жизнь терпела его нрав.

– Что ты сказал? – Воскликнул виноградарь. – Неужели старая Фаустина покинула императора?

– Она ушла из Капреи, – ответил незнакомец, – никого не предупредив ни одним словом. Она ушла такой же бедной, как пришла когда-то с Сабинских гор; она не взяла с собой ничего из своих царских одежд и драгоценностей.

– И император даже не знает, куда она скрылась? – Спросила молодая женщина своим нежным голосом.

– Нет, никто наверное не знает, по какой дороге ушла старая Фаустина. Думают, что она ушла в свои родные горы.

– Знает ли император, почему она ушла? – Снова спросила молодая женщина.

– Нет, император не знает причину её ухода. Он не хочет верить, что она ушла, потому что оскорбилась сказанными им в минуту раздражения словами, – что и она служит ему, как другие, ради денег и почестей. Она ведь знает, что он никогда не сомневался в её искренности и бескорыстии. Тиверий все надеялся, что она добровольно вернётся к нему, потому что никто не знает лучше её, что теперь император совершенно одинок и не имеет ни одного искреннего друга.

– Я не знаю Фаустины, – возразила молодая женщина, – но мне кажется, что я могу сказать тебе истинную причину её ухода. Фаустина родилась и выросла в этих горах, среди людей со строгими, богобоязненными нравами и обычаями, и её всегда тянуло к этой скромной, тихой жизни. Но несомненно, если бы император не оскорбил её, не обидел, она никогда не покинула бы его. Жестокие необдуманные слова императора заставили её подумать о себе, о том, что ей уже остаётся недолго жить, что пора ей позаботиться о себе. Будь я на её месте, я поступила бы, как она – ушла в свои родные горы. Я сказала бы себе, что довольно послужила своему господину, посвятив ему свою долгую жизнь. Я захотела бы провести остаток дней вдали от роскоши и царского почёта, захотела бы последние годы жизни провести в тишине и покое, дать душе своей насладиться миром и тишиной, мыслями о справедливости и милосердии прежде, чем душа покинет тело и улетит в далёкий путь.

Незнакомец внимательно слушал молодую женщину, но взгляд его оставался печальным и суровым:

– Ты забываешь лишь о том, что теперь преследования и казни станут более частыми и жестокими. Теперь нет никого, кто сумел бы успокоить подозрительность Тиверия, отклонить его гнев, оправдать несправедливо оговорённого и осуждённого. Подумай только о том, – мрачно глядя в глаза молодой женщины, закончил незнакомец, – что теперь нет на свете ни одного человека, которого бы император не ненавидел, никого, кому бы он доверял, кого бы не презирал!

При этих полных горечи словах незнакомца старуха быстро поднялась, как бы навстречу к нему, но молодая женщина спокойно взглянула ему в глаза и сказала твёрдо:

– Тиверий знает, что Фаустина тотчас вернётся к нему, как только он этого пожелает. Но она должна быть уверена в том, что старым глазам её не придётся больше видеть при дворе императора пороки и несправедливость.

При этих словах все четверо вдруг поднялись; муж и жена встали так, как будто хотели защитить старуху.

Незнакомец не произнёс больше ни слова; он пристально, долго смотрел на старуху. Взгляд его как будто спрашивал: «Это твоё последнее слово?».

Губы старухи дрожали, она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова.

Тогда снова заговорила жена виноградаря:

– Если император действительно любит свою старую служанку, – сказала она, – пусть он даст ей возможность провести остаток дней в тишине и покое.

Незнакомец ещё колебался; но вдруг, лицо его просветлело и стало приветливым:

– Друзья мои, – сказал он, – что бы ни говорили о Тиверии, у него есть одна способность, которую он развил в себе больше, чем другие люди: уменье покоряться и смиряться, отказываться от своих желаний. Мне остаётся ещё сказать вам только одно: если бы случилось, что старая Фаустина забредёт в вашу хижину, окажите ей гостеприимство и позаботьтесь о ней. Благодарность императора будет глубока по отношению к тому, кто окажет ей помощь.

С этими словами незнакомец закутался в свой плащ и стал удаляться по той же тропинке, по которой пришёл.

III

После этого случая ни виноградарь, ни его жена никогда не говорили со старухой об императоре. Между собой они удивлялись, как хватило у неё сил, в её преклонном возрасте, бросить богатство и роскошь, к которым она привыкла за долгие годы.

– Может быть, она вскоре опять вернётся к Тиверию? – Спрашивали они друг друга. – Она искренно любит его до сих пор, это очевидно. Она покинула его только для того, чтобы заставить опомниться, перестать творить злые дола.

– Такой старый человек, как в настоящее время Тиверий, – говорил муж, – не может начать новую жизнь. Неужели ты думаешь, что он может забыть своё величайшее презрение к людям? Кто бы мог научить его их любить, а не ненавидеть? Пока он не научится этому, он не может исцелиться от своей жестокости и подозрительности.

– Ты знаешь, кто бы мог совершить это чудо,– отвечала жена. – Я часто думала, что было бы, если бы встретились они двое. Но пути Божии нам неведомы.

Старуха, казалось, совершенно не жалела о былой жизни; когда же у молодых супругов родился ребёнок, она так была довольна, с такой любовью и заботливостью ухаживала за ним, что, казалось, совершенно забыла свои былые невзгоды и огорчения.

Через каждые полгода старуха закутывалась в свой тёмный ветхий плащ и спускалась по тропинке, ведущей в Рим. Но в городе она не виделась ни с кем, а прямо проходила в Форум и останавливалась у небольшого храма, построенного с одной из сторон прекрасно разукрашенной площади.

Храм этот состоял лишь из необычайно большого жертвенника, устроенного под открытым небом, посреди двора, выложенного мраморными плитами. Над жертвенником возвышалась величественная статуя Фортуны, богини счастья, у ног которой стояло мраморное изваяние императора Тиверия. Вокруг двора шли различные постройки – жилища жрецов, сараи для дров, стойла для жертвенных животных.

Странствование старой Фаустины всегда оканчивалось у этого храма, куда приходили те, кто желал помолиться о счастье Тиверия. Когда Фаустина видела, что богиня и изображение императора по-прежнему увенчаны гирляндами цветов, что жертвенный огонь ярко пылает, что толпы молящихся стремятся сюда, чтобы помолиться за императора, когда Фаустина слышала, что жрецы не переставая поют гимны в честь Тиверия у жертвенника Фортуны, умоляя богиню о благоденствии императора, – старуха поворачивала назад и снова уходила в горы.

Так узнавала она, никого не расспрашивая, что Тиверий жив, и что у него всё благополучно.

Когда старуха в третий раз предприняла своё путешествие, её поразила большая неожиданность. Когда она подошла к маленькому храму, она нашла его заброшенным и пустым. Огонь не пылал в жертвеннике перед изображением Фортуны, не было ни одного молящегося, два-три высохших венка висели ещё по краям жертвенника, – и это было всё, что осталось от прежнего его великолепия и красоты. Ни один жрец не заглядывал в храм, и изображение императора было повреждено и забросано грязью.

В ужасе Фаустина обратилась к первому встречному:

– Что это значит, – спросила она. – Разве Тиверий умер? У нас новый правитель?

– Нет, – отвечал тот, – Тиверий ещё царствует, но мы перестали за него молиться. Всё равно, наши молитвы нисколько не помогают, они бесполезны императору и не могут умилостивить богов.

– Друг мой, – сказала Фаустина, – я живу в глуши Сабинских гор, куда не доходят никакие вести. Не будешь ли ты так добр, что расскажешь мне, какое несчастье постигло императора.

– Самое ужасное несчастье, какое существует на свете, – ответил римлянин. – Его поразил недуг, о котором до сих пор ещё не слышали в Италии, но который, как говорят, обычен у народов Востока. С тех пор, как эта страшная болезнь поразила императора, его нельзя узнать: лицо его страшно изменилось, голос стал похож на рычание дикого зверя, пальцы и суставы с каждым днём разрушаются. Против этой болезни не помогают никакие средства. Полагают, что он умрёт через неделю или две, а если останется жив, его всё равно лишат престола, потому что такой больной, изуродованный человек не может управлять страной и народом. Ты понимаешь, что участь его, во всяком случае, решена. Поэтому нет надобности докучать богам молитвами о его благоденствии. Да и не стоит, – с усмешкой добавил он: – Тиверий теперь бессилен и не страшен никому; нельзя от него ждать и милостей. К чему же мы будем утруждать себя молитвами?

Он поклонился и ушёл, а старуха долго ещё стояла на одном месте, как в столбняке.

Первый раз за всю жизнь она почувствовала, что силы и мужество покидают её, и сразу сгорбилась и постарела под тяжестью лет. Она стояла, не находя сил идти, голова её тряслась, руки и ноги дрожали. Она едва могла двигаться шаг за шагом, с трудом волоча ноги, и простирая вперёд руки, как слепая, ища и не видя поддержки.

Но через некоторое время ей всё же удалось справиться с собой и преодолеть своё горе и бессилие. Она выпрямилась и невероятным усилием воли заставила себя идти вперёд твёрдыми шагами, не обращая на себя внимания толпы.

IV

Прошла неделя. Старая Фаустина медленно поднималась в жаркий, знойный день по отвесным скалам острова Капреи. От жары и далёкого пути, силы старухи опять стали ослабевать, она с трудом преодолевала усталость. Утомление её всё росло по мере того, как она поднималась всё выше по уступам скал, ведущим к дворцу Тиверия.

Тяжёлое чувство бессилия увеличилось ещё больше, когда Фаустина заметила, как всё изменилось в этой местности с тех пор, как она ушла отсюда. Раньше, бывало, толпы народа спешили вверх и вниз по ступеням лестницы. Тут были и сенаторы, которых несли в пышных носилках великаны-рабы; и посланные гонцы из далёких провинций, сопровождаемые многочисленной свитой; и желающие получить место, и знатные мужи, приглашённые императором на торжества, и учёные, и поэты, и много-много других.

Теперь вся лестница была пуста и безлюдна, как и прилегающие к ней проходы. Серо-зелёные ящерицы были единственными живыми существами, которых Фаустина встретила на своём пути.

Старуха была поражена, как быстро всё пришло в запустение. Болезнь императора длилась едва ли больше двух месяцев, а между мраморными ступенями лестницы уже успела прорасти сорная трава. Благородные редкостные растения в великолепных вазах успели высохнуть, и неизвестные разрушители, которых никто не счёл нужным остановить, разбили в нескольких местах великолепную балюстраду.

Но самое удручающее впечатление на старуху производило полное безлюдье. Если даже посторонним было запрещено являться на остров к больному императору, куда же могли исчезнуть толпы рабов, воинов, танцовщиц, музыкантов, всевозможных слуг и прислужниц, дворцовой стражи, садовников и рабочих, которыми был всегда полон дворец императора?

Лишь когда Фаустина поднялась на самую верхнюю площадку, она увидела двух старых рабов, которые сидели на ступеньках лестницы перед входом во дворец. Когда Фаустина подошла к ним совсем близко, они встали и преклонились перед ней.

– Привет тебе, Фаустина, – сказал один из них. – Боги посылают тебя помочь нашему несчастью!

– Что же случилось, Милий, – спросила Фаустина. – Почему везде такое запустение? Мне сказали, что император тут?

– Император прогнал всех рабов, – ответил раб. – Он подозревает, что кто-нибудь из нас поднёс ему отравленного вина, которое и вызвало болезнь. Он хотел удалить и нас с Титом, но мы не послушались его и остались. Ведь ты знаешь, что мы служили ещё его матери, а потом всю жизнь служили ему.

– Я спрашиваю не только о рабах, – возразила Фаустина. – Где сенаторы и полководцы? Где приближённые императора, его советники, где, наконец, все искатели счастья и успеха?

– Император не хочет, чтобы его видели чужие, – ответил раб. – Сенатор Люций и начальник телохранителей Макрон приезжают сюда ежедневно и получают все распоряжения от императора. Ни кто другой не смеет приблизиться к нему.

Фаустина поднялась по лестнице, ведущей в покои дворца. Раб сопровождал её. В то время, как они шли, старуха спросила его:

– Что говорят врачи о болезни императора?

– Никто из них не умеет лечить этот недуг. Они даже не знают, насколько быстро эта болезнь убивает человека, долго ли ещё продлятся страдания Тиверия. Но я могу тебе сказать, Фаустина, с уверенностью: император непременно умрёт от истощения сил, если и дальше не будет принимать никакой пищи из страха, что она отравлена. Я хорошо знаю, что не только больной, но и здоровый человек не вынес бы столько времени без сна: он боится, – что его убьют во время сна, и не смыкает очей ни ночью, ни днём. Если он по-прежнему относится к тебе с полным доверием, может быть, тебе удастся убедить его есть и спать. Это продлило бы его жизнь на много дней и подкрепило бы его силы.

Раб провёл Фаустину через многочисленные залы и переходы и остановился, наконец, перед террасой, на которой обычно бывал Тиверий; отсюда открывался великолепный вид на лазурное море и величественный Везувий.

Когда Фаустина вступила на террасу, она увидела страшное существо с опухшим лицом, мало похожее на образ человека. Руки и ноги его были закутаны бинтами, но из-под них виднелись изъеденные болезнью пальцы. На нём была грязная, запылённая одежда; очевидно, человек этот не мог ходить и пробирался ползком по земле. Весь вид этого несчастного внушал ужас и отвращение. Он лежал с закрытыми глазами на противоположном конце террасы и не заметил приближения Фаустины.

– Как мог такой больной человек попасть на террасу императорского дворца? – Шепотом спросила Фаустина своего спутника. – Надо его поскорее убрать отсюда, Милий.

Но едва успела она это сказать, как увидела, что раб простёрся на землю перед лежащим жалким существом и промолвил:

– Император Тиверий! Наконец-то я могу порадовать тебя доброй вестью!

В то же мгновение раб обернулся к Фаустине – и замер от изумления: перед ним была не гордая женщина, подобная знатным римским матронам, какую он только что видел входящей во дворец, не величественная старуха, возраст и осанка которой придавали ей вид сивиллы; в это мгновение он увидел бессильную, сражённую летами и горем, сгорбленную, жалкую старушку, скорбную, слабую мать, с дрожащими, трепетными руками.

Хотя Фаустине и передавали, что Тиверий сильно изменился за время страшной болезни, она ни минуты не переставала представлять себе его таким каким видела императора в последний раз – сильным и крепким. К тому же, кто-то сказал ей, что эта болезнь постепенно, в течение нескольких лет мало-помалу разрушает тело больного; тут же болезнь развилась с такой поразительной быстротой и силой, что в несколько месяцев император стал совершенно неузнаваем.

Фаустина склонилась над больным. Она не могла ещё вымолвить ни слова, не овладев своим страшным волнением и горем; она стояла возле него и тихо плакала.

– Ты, наконец, пришла, – промолвил Тиверий, не открывая глаз. – Я лежал здесь и мне послышалось, что Фаустина подошла ко мне и плачет надо мной. Я боюсь открыть глаза, чтобы не рассеять моего сладостного сна. Неужели это только сон?

Старуха села возле больного. Она бережно приподняла голову императора и положила к себе на колени.

Тиверий лежал совершенно спокойно, и даже не открыл глаз. Ощущение сладостной тишины и покоя начало овладевать им и через несколько мгновений Тиверий погрузился в крепкий сон.

V

Через несколько недель один из рабов императора пробирался по тропинке Сабинских гор к одинокой хижине.

Наступал вечер, и виноградарь с женой стояли на пороге своего домика и любовались заходящим солнцем, последние лучи которого причудливо освещали вершины окрестных гор.

Раб повернул с тропинки и подошёл к самой хижине виноградаря. Он поклонился хозяину, вынул из-за пояса тяжёлый кошель и передал его мужу.

– Это шлёт тебе Фаустина, та старая женщина, которой ты оказал милосердие и дал приют. Она велела сказать тебе, чтобы на эти деньги ты купил себе в собственность виноградную гору и построил дом не так высоко, как эта хижина, соседями которой являются только горные орлы.

– Значит, старая Фаустина ещё жива? – Спросил виноградарь. – Мы искали её повсюду – в пропастях и расщелинах скал. Мы не знали, что и думать, когда она вдруг исчезла. Я решил, что она наверное погибла среди этих горных ущелий.

– Но ты помнишь, – заметила жена, – что я ни за что не хотела верить этому, я не допускала мысли, что Фаустина мертва. Разве я тебе не говорила, что она, наверное, вернулась к императору?

– Да, – согласился муж, – ты, действительно, так говорила, и я от души рад, что ты оказалась права, и не только тому, что Фаустина стала теперь снова богата, – я рад и за бедного Тиверия.

Раб хотел тотчас отправиться в обратный путь, чтобы спуститься с гор, пока не стемнело, но супруги удержали его.

– Останься у нас переночевать, – говорили они.– Мы не можем отпустить тебя, пока ты не расскажешь нам, что случилось за это время с Фаустиной. Почему она снова вернулась к императору? Как произошла их встреча? Счастливы ли они оба теперь, что снова вместе?

Раб исполнил их желание и просьбу. Он вошёл с ними в хижину, и при свете зари рассказал о болезни императора и о возвращении Фаустины.

Когда раб кончил свой рассказ и взглянул на супругов, он был поражён их видом: оба они сидели, с низко опущенными головами, поглощённые какой-то великой думой, словно боялись отвлечь внимание от того, что происходило в их душах; лица обоих были сосредоточены и серьезны. Наконец муж поднял голову и спросил жену:

– Не кажется ли тебе, что тут указание Божие?

– Да, – согласилась жена. – Я чувствую, что для того помог нам Господь переплыть через море и поселиться в этой чужой стране. Для того же угодно Ему было привести к дверям нашей хижины эту старую женщину.

Когда женщина кончила говорить, виноградарь обратился к рабу:

– Друг, – сказал он, – ты снесёшь Фаустине послание от меня: скажи ей слово в слово то, что я сейчас тебе передам: «Тебе говорит твой друг, виноградарь из Сабинских гор! Ты видела мою жену. Разве она не показалась тебе молодой, прекрасной, здоровой, цветущей силами женщиной? Знай же, что не так давно она была больна той же страшной болезнью, которой страдает теперь император Тиверий».

При этих словах раб не мог удержаться от восклицания изумления, но виноградарь продолжал всё с большим воодушевлением:

– Если Фаустина усомнится в истине моих слов, скажи ей, что и я, и жена моя родом из Азии, из Палестины. Там, на Востоке, болезнь эту зовут проказой и она сильно распространена, потому что чрезвычайно прилипчива. Там даже есть закон, запрещающий прокажённым жить в селениях и городах; им повелено удаляться в пустынные места, подальше от людей, и они живут в пещерах, гробницах, горах. Скажи Фаустине, что жена моя родилась от прокажённых родителей, в горной пещере; она была здорова, пока была ребёнком, но когда превратилась в взрослую девушку, болезнь поразила и изуродовала её.

Раб внимательно слушал виноградаря; но тут, он недоверчиво покачал головой и заметил;

– Как! Ты хочешь, чтобы Фаустина поверила тебе! Ведь она сама видела твою жену, видела, что она цветёт здоровьем и красотой. Ведь Фаустина знает, что болезнь эта неизлечима.

Но виноградарь продолжал:

– Лучше было бы, если бы Фаустина просто поверила моим словам, без доказательств, но у нас есть свидетели. Пусть пошлют гонца в Палестину. В Назарете Галилейском каждый подтвердит мои слова.

– Может быть, твою жену чудесно исцелил какой-нибудь неизвестный нам бог? – Спросил раб.

– Да, – ответил виноградарь, – ты угадал. Однажды распространилась весть среди прокажённых, скрывающихся в пустынях, что Великий Пророк явился в Галилее. «Идите к Нему, – говорили прокажённым, – Он родом из Назарета. Он всесилен и исполнен Духа Господня, Он творит чудеса и может исцелить каждого из вас, если только возложит руку Свою на чело больного». Но больные оставались глухи к этим словам, они не поверили им и оставались в своих уединённых мрачных пещерах. «Мы отверженные Богом и людьми,– говорили они, – нас никто не может исцелить. Бывали великие пророки и раньше в Иудее, но ни один из них никогда не исцелил ни одного прокажённого; никто не может спасти нас от нашего несчастья.

Только одна поверила возможности исцелиться – молодая девушка. Она ушла от больных проказой и направилась по дороге к Назарету, где часто проходил Великий Пророк. Она не вошла в город , но несколько дней караулила Его. Наконец, однажды, она увидела идущего по дороге человека, высокого роста, с вьющимися тёмными волосами. Глаза Его сияли, как звёзды, и притягивали к себе. Но девушка ещё издали закричала Ему:

– Не подходи! Не прикасайся ко мне! Я больна проказой! Лишь скажи мне, где мне увидеть Пророка из Назарета?

Но человек шёл прямо к ней, как будто не слышал её предостережений, – и, подойдя к ней вплотную, спросил:

– Зачем ищешь ты Пророка из Назарета?

– Он возложит руку на чело моё и исцелит меня, – не колеблясь, ответила больная.

Тогда человек тот возложил руку ей на чело.

– Зачем ты это делаешь? – Спросила девушка. – Разве ты Пророк?

Он улыбнулся и сказал ей:

– Иди теперь а город, что виднеется там на склоне горы, и покажись священникам.

Он пошёл дальше, а девушка подумала: «Этот человек пошутил надо мной, видя, что я хочу исцеления. От него я не узнаю того, что мне надо». И она пошла по дороге.

Через некоторое время встретила она охотника, который ехал на коне по направлению к горам. Когда он был так близко, что мог услышать её, девушка закричала:

– Не приближайся ко мне! Я больна проказой! Но скажи мне, где мне найти Пророка из Назарета?

– Зачем ты ищешь Его? – Спросил охотник.

– Я хочу, чтобы Он возложил свою руку мне на чело, и я исцелюсь, – сказала девушка.

Человек подъезжал к ней всё ближе.

– Разве ты больна? – Спросил он. – Ты совершенно не нуждаешься в помощи врача!

– Ты не видишь, – с удивлением спросила девушка, – что я больна проказой? Я родилась от прокажённых в скалистой пещере.

Но охотник ни на минуту не сдержал лошади и приближался к девушке, потому что она была прекрасна и свежа, как только что распустившийся цветок, и на ней не было никаких следов от болезни.

– Ты самая красивая девушка, какую я когда-либо встречал в Иудее, – воскликнул незнакомец, подъезжая всё ближе.

– Не шути и ты надо мной, – горько заметила девушка, – я знаю, что черты моего лица обезображены болезнью, а голос мой груб и неприятен, как лай диких псов.

Но охотник заглянул ей прямо в глаза и произнес:

– Твой голос так же чист и звонок, как весенний ручей, когда он мчится через горные камни, а кожа лица твоего гладка и нежна, как драгоценнейший мягкий шёлк.

Всадник подъехал теперь так близко, что девушка могла видеть своё отражение, как в зеркале, в блестящих украшениях сбруи его лошади.

– Посмотрись в эти зеркальца, – сказал он.

Она подошла и взглянула в блестящий кружок, – и увидела отражение прелестного, нежного, как крылышко бабочки, лица.

– Чьё это отражение? – Спросила она удивлённо. – Это не моё лицо!

– Это ты сама. – Ответил всадник.

– Но разве мой голос не глух и отвратителен, не напоминает гром повозки, нагруженной камнями?

– Нет, он прекрасен и приятен, как звуки сладкозвучной арфы, – ответил охотник.

– Знаешь ли ты человека, который сейчас скроется за теми двумя дальними дубами? – Спросила тогда девушка, указывая на дорогу, убегающую в даль.

– Это Тот, о Ком ты только что спрашивала: Пророк из Назарета!

Тогда девушка всплеснула от изумления руками и глаза её наполнились слезами:

– О, святой Человек! – Воскликнула она. – Носитель правды и силы Божией, Ты исцелил меня!

Охотник посадил девушку на лошадь и повёз её в город, расположенный по склону горы; тут направился он с ней прямо к священникам и старейшинам и рассказал всё, что случилось с девушкой и как он нашёл её. Старейшины внимательно обо всём расспрашивали его, но, когда услышали, что дёвушка родилась от прокажённых родителей в дикой пустыне, они не захотели верить, что она исцелилась.

– Иди, откуда пришла, – сказали они девушке. – Раз ты родилась от прокажённых и сама была больна, ты не можешь теперь быть здоровой и не имеешь права являться в город, где можешь заразить всех нас!

– Я знаю, что здорова теперь, – возразила девушка. – Пророк из Назарета возложил руку Свою на моё чело, и исцёлил меня!

Когда старейшины и первосвященники услышали эти слова, они в гнев закричали:

– Кто Он, что может исцелять прокажённых? От века не было примера, чтобы кто-нибудь исцелил от проказы! Возвращайся к своим и не смей являться сюда, чтобы и мы все не погибли от этой страшной болезни!

Они ни за что не хотели удостоверить, что девушка теперь здорова, и не разрешали ей оставаться в городе. Они объявили, что всякий, кто приютит её, будет считаться тоже больным проказой и будет изгнан из города.

Когда девушка услышала этот безжалостный приговор, она не знала, что ей делать.

– Мне надо возвращаться к прокажённым, – с тоской говорила она всаднику, привезшему её в город, – мне нет места среди здоровых.

Но тот снова посадил её на лошадь и сказал:

– Нет, ты не вернёшься больше к ним, раз ты здорова; мы вместе переплывём море и поселимся в чужой стране, где нет таких жестоких законов.

И они...

Но когда виноградарь дошел до этого места своего рассказа, раб перебил его:

– Тебе нечего рассказывать мне дальше, – сказал он. – Вставай скорее и проводи меня через горы; ведь ты, вероятно, хорошо изучил тут каждую тропинку и не побоишься идти ночью. Я должен спешить назад. Нельзя терять ни часу, необходимо, чтобы император и Фаустина возможно скорее услышали этот удивительный рассказ.

Когда виноградарь, проводив раба, вернулся в свою хижину, жена его ещё не спала.

– Я не могу заснуть, – сказала она, – я всё время думала о той встрече, которая должна произойти – великого Милосердия и страшной жестокости; Того, Кто любит всех людей, и того, кто их ненавидит и презирает. Эта встреча может перевернуть весь мир...

VI

Старая Фаустина странствовала по далёкой Палестине, она ехала по большой Иерусалимской дороге.

Она не захотела, чтобы кто-либо иной, кроме её, был послан в Палестину, чтобы разыскать там Пророка из Назарета и привести Его к больному императору.

Мы не можем прельстить этого человека, – думала Фаустина, – ни дарами, ни почестями. Только, узнав о страшных страданиях и ужасном положении императора, из милосердия и сострадания может Он согласиться придти на помощь больному. Кто же сумеет лучше меня, которой страдания Тиверия так же близки и тяжелы, как будто хвораю я сама, рассказать Ему о несчастье, постигшем Тиверия. Я сумею тронуть Его сердце и умолить о помощи.

Надежда спасти Тиверия от страшного недуга и смерти придавала силы старой женщине. Без особого утомления совершила она продолжительное морское плавание в Яффу, откуда она направилась в Иерусалим, и даже отказалась воспользоваться носилками, а ехала, для большей скорости, на коне. Казалось, она так же легко переносит утомительный, длинный путь, как и благородные римляне, воины и рабы, которые составляли её многочисленную свиту.

Путешествие от Яффы к Иерусалиму наполнило великой радостью и надеждой сердце старой женщины. Была весна, и долина Сарона, по которой лежал их путь в первый день, была одним сплошным ковром из цветов. И на другой день, когда им пришлось ехать уже через горы Иудеи, они по-прежнему были окружены цветами. Все многочисленные склоны гор и холмов, между, которыми всё время извивалась дорога, были засажены фруктовыми деревьями, которые теперь были в полном цвету. Когда путешественники уставали любоваться бледно-розовыми цветами абрикосовых и персиковых деревьев, взоры их отдыхали на зелени молодой листвы виноградных лоз, которая развертывалась с такой быстротой, что, казалось, росла на глазах.

Но не только цветы и весенняя молодая листва составляли прелесть этого путешествия. Самую большую красоту и очарование придавали ему многочисленные толпы народа, которые в это утро наполняли широкую Иерусалимскую дорогу. Со всех боковых дорог и тропинок стекались люди, из самых отдалённых, пустынных уголков долины, на большую дорогу. Одинокие путники соединялись на ней с общим потоком людей и все вместе, охваченные благоговейной радостью, шли дальше, к городу. Были и целые многочисленные семьи, стремившиеся в Иерусалим. Даже престарелые отцы и деды не остались дома. Они гордо восседали на спинах верблюдов, качаясь, как в люльке, и с высоты любовались своим многочисленным потомством, окружавшим их. Некоторые семьи были так велики, что представляли из себя как бы небольшие отряды. Одну старую женщину, которая была слишком слаба, чтобы идти, сыновья несли на руках, и надо было видеть, как горделиво окидывала она радостным взором мимоидущих людей.

Это утро было так радостно и оживлённо, что могло бы пробудить бодрость и разогнать тоску у самого угрюмого человека. Правда, небо не сверкало ослепительной лазурью, а было подёрнуто лёгкой бело-серой дымкой облаков, но никому из путников даже в голову не приходило жаловаться на то, что солнце закрыто вуалью и лучи его не так палящи и жгучи. Зато, благодаря облачности, аромат цветущих деревьев и запах молодой свежей листвы виноградников улетучивались не так быстро, а, наоборот, медленно разливались по всей долине и наполняли воздух тонким благоуханием.

И весь этот удивительный день тишиной, ароматом и бледным светом похожий на светлую благоухающую ночь, невольно овладевал сердцами всех, и люди шли, охваченные его обаянием; путники подвигались вперёд, напевая тихие священные гимны; некоторые играли на старинных несложных инструментах, звуки которых напоминали стрекотание кузнечика или писк комара.

Когда старая Фаустина проезжала в это утро среди толп торжественно-радостного народа, она невольно поддалась общему настроению. Она ударила своего коня и быстро понеслась вперёд; при этом она говорила мчавшемуся рядом с ней молодому римлянину из её свиты:

– Сегодня ночью я видела во сне Тиверия; он просил меня не прерывать путешествия и именно сегодня быть в Иерусалиме. Теперь я понимаю этот сон: боги указали мне, что мне необходимо спешить, чтобы я не пропустила такого прекрасного для путешествия дня.

В это время они как раз достигли вершины горного хребта, и Фаустина невольно придержала коня. Внизу расстилалась глубокая котловина, окружённая величественными вершинами гор, и из тёмной глубины этого горного углубления подымался высокий мощный скалистый холм, на вершине которого стоял Иерусалим.

Но тесный горный городок, как короной венчающий своими зубчатыми стенами и башнями вершину холма, в это утро казался в тысячу раз обширнее: все соседние склоны и высоты были сплошь усеяны разноцветными пёстрыми шатрами и кишели людьми.

Фаустина поняла, что, вероятно, все обитатели страны пришли в Иерусалим на какой-нибудь великий праздник или торжество. Более дальние жители уже пришли и раскинули свои палатки в окрестностях Иерусалима; те, кто жили ближе, ещё только шли. Толпы народа стекались к городу со всех сторон, подобно непрерывным потокам. Люди были в белых одеждах, отовсюду слышались радостные крики, ликующее пение и звуки музыки.

Фаустина долго любовалась этим прекрасным зрелищем города и пёстрых шатров, и сказала своему спутнику:

– Мне кажется, Сульпиций, что весь народ Иудейский сейчас под стенами Иерусалима.

– Это действительно так, – ответил римлянин, которого Тиверий нарочно дал в провожатые Фаустине, потому что Сульпиций несколько лет провёл в Иудее и знал страну:

– Сейчас у иудеев большой весенний праздник, и люди со всех концов страны стекаются на этот праздник в Иерусалим.

Фаустина задумалась немного, потом продолжала:

– Я рада, что мы именно в праздник попадаем в Иерусалим. Я вижу в этом особую милость и благосклонность к нам богов, которые, очевидно, сочувствуют нашему путешествию. Подумай, ведь если весь народ идёт на этот праздник в Иерусалим, Тот, Кого мы ищем, Пророк из Назарета, должен тоже непременно сейчас там быть, чтобы принять участие в празднике, и мы без труда найдём Его.

– Я вполне разделяю твоё мнение, Фаустина,– согласился римлянин. – Пророк несомненно сейчас должен быть в Иерусалиме. Это по истине большая милость богов, потому что, как ты ни сильна и бодра, все же ты должна быть довольна, что тебе не придётся совершить, разыскивая Пророка, тяжёлый, утомительный путь по горам в глубь Галилеи.

Римлянин нагнал двух путников и, подвигаясь вмёсте с ними, спросил их, будет ли на празднике в Иерусалиме Пророк из Назарета.

– Мы видели Его каждый год в это время в Иерусалиме, – ответили те. – Наверное, Он и нынче пришёл туда, потому что Он благочестивый и праведный Человек.

Одна женщина протянула руку и, указывая на одну из возвышенностей, к востоку от города, сказала Сульпицию:

– Видишь ли ты этот горный склон, весь поросший оливковыми деревьями? На этом склоне обычно строят свои палатки галилеяне, там ты узнаешь всё, что тебя интересует о Пророке из Назарета.

Путники спустились в это время в долину и, проехав небольшое расстояние, стали подниматься по горе Сион, чтобы достигнуть древний город на его вершине.

Дорога круто шла вверх и была огорожена невысокими каменными стенами, на которых теперь лежало множество нищих, больных и убогих, которые просили милостыню у мимо проходящих путников.

В то время, как Фаустина с своими спутниками подымалась на гору, к ней подошла женщина, указывавшая Сульпицию шатры галилеян, и сказала:

– Посмотри в эту сторону, видишь ты нищего на стене? Это – галилеянин, и я припоминаю, что видела его среди учеников Пророка из Назарета. Он наверное знает, где Учитель, и может дать тебе те сведения, которые тебе нужны.

В сопровождении Сульпиция, Фаустина подъехала к тому нищему, на которого указала ей женщина. Это был старик с всклокоченной длинной седой бородой. Лицо его было бронзовым от жары и знойного солнца, руки его загрубели в работе. Он сидел, погружённый в свои мысли, и, казалось, не видел ничего, что происходило вокруг него. Он ни разу не протянул руки за подаянием.

Старик не сразу расслышал слова Сульпиция, и тому пришлось дважды повторить их, чтобы привлечь внимание нищего.

– Друг мой, – говорил Сульпиций: – мне сказали, что ты галилеянин. Скажи, где я могу найти Пророка из Назарета?

Старик вдруг весь скорчился и боязливо стал оглядываться по сторонам. Когда он понял, наконец, что от него хотят, он пришёл в сильный гнев и ответил с досадой:

– Что тебе от меня надо? Почему ты меня спрашиваешь о Нём? Я ничего о Нём не слышал и не знаю. Я не из Галилеи.

Но Иудейская женщина вмешалась тут в разговор.

– Я же видела тебя с Ним? – Сказала она. – Чего ты боишься? Скажи лучше этой знатной госпоже, которую прислал сюда сам император, где найти Пророка?

Но при этих словах ученик стал ещё тревожнее и суровее:

– Сегодня, кажется, все люди помешались! – Со злобой ответил он. – Какой-то злой дух обуял. Я совершенно не понимаю, почему один за другим каждый спрашивает меня об этом Человеке. Почему никто не хочет мне верить, что я ничего не знаю о Нём, не знаю Пророка из Назарета? Я совсем не из его страны, я даже никогда Его не видал.

Его слова привлекли внимание окружающих; двое нищих, сидевших тут же на стене, стали с ним спорить, говоря:

– Ты говоришь неправду, ты был Его учеником. Мы все видели, как ты с Ним пришёл из Галилеи.

Но старый нищий воздел руки к небу и воскликнул с крайним раздражением:

– Из-за этого Человека я не мог сегодня спокойно оставаться в Иерусалиме! И вот теперь, даже за вратами города, среди нищих и убогих, меня не хотят всё-таки оставить в покое и пристают с расспросами. Почему вы не хотите мне верить, что я действительно никогда не видел Его?

– Это – безумный, – сказала Фаустина своему спутнику. – От него мы ничего не узнаем. Идём дальше.

Они двинулись дальше вверх по крутой дороге. Фаустина была на расстоянии нескольких шагов от городских ворот, как вдруг женщина, которая дважды хотела помочь ей в розысках пророка, окликнула её и схватила лошадь за узду: у самых ног лошади в дорожной пыли лежал человек. Только чудом можно было объяснить то, как этот человек, во весь рост распростёртый по самой середине узкой дороги, где движение было непрерывно и особенно оживлённо в это утро, ещё не был смят и раздавлен ногами животных и толпы людей.

Человек лежал на спине и смотрел вверх мутными, остановившимися от ужаса глазами. Он не шевелился даже тогда, когда верблюд ступал своей огромной ногой вплотную возле него. Он был одет, как нищий, и весь покрыт пылью и землёй; на нём столько было песку, что, казалось, он нарочно хотел скрыться, закопаться в него, чтобы легче быть раздавленным.

– Что это за человек? – Спросила Фаустина. – Почему лежит он тут в таком ужасном виде?

В то же мгновение лежащий в пыли человек стал взывать к проходящим;

– Во имя милосердия, братья и сестры! Направьте лошадей ваших и вьючных животных как раз на меня! Не объезжайте стороной! Раздавите меня! Я предал кровь неповинного!

Сульпиций взял за узду лошадь Фаустины, отвёл в сторону и сказал:

– Это – кающийся грешник, он хочет искупить свой грех. В этой стране много своеобразных обычаев, ты немало увидишь их, но сейчас нам не стоит терять время, поедем скорее дальше.

Они снова готовы были двинуться в путь, но Фаустину удерживали отчаянные вопли и стоны кающегося грешника.

– Добрые люди! – Молил несчастный! – Сжальтесь надо мной! Раздавите моё сердце, пусть верблюд разрушит кости мои, пусть осёл вонзит копыто в мои глаза!

Фаустина не могла решиться проехать мимо этого несчастного, даже не попробовав оказать ему помощь. Она всё ещё удерживала коня и была совсем близко от кающегося, когда к ней снова подошла иудейская женщина, с которой Фаустина уже несколько раз говорила в это утро.

– Этот человек тоже ученик Пророка из Назарета, которого ты ищешь, – сказала она Фаустине. – Хочешь, я спрошу его, где Учитель?

Фаустина кивнула головой в знак согласия и женщина наклонилась к лежавшему.

– Что сделали вы, галилеяне, со своим Учителем? – Спросила она. – Сегодня я вижу вас рассеянными, одинокими на большой дороге и нигде не вижу Того, Кто учил и объединял вас. Где Он?

Едва женщина докончила свой вопрос, несчастный грешник быстро вскочил на колени: весь вид несчастного выражал одно ужасное отчаяние:

– Какой злой дух научил тебя обратиться ко мне с этим вопросом? – Глухим, сдавленным от волнения голосом спросил он. – Ты видишь: я зарылся в пыль и умоляю прохожих сжалиться надо мной, превратить меня в прах. Неужели ты не видишь моих мук и отчаяния и решаешься терзать меня вопросом о том, что я с Ним сделал?

– Я не могу понять, о чём ты говоришь и за что упрекаешь, – ответила женщина. – Я хотела лишь узнать, где твой Учитель?

Едва успела женщина повторить свой вопрос, несчастный грешник вскочил на ноги и заткнул пальцами уши.

– Горе тебе, бессердечная, за то, что ты не даёшь мне умереть в мире! – Закричал он.

Женщина не успела произнести ни слова, с воплем и стоном бросился он сквозь толпу, образовавшуюся перед узкими воротами города; изорванная тёмная одежда развевалась на нём вокруг запылённого, смуглого тела, как крылья мрачной зловещей птицы; в диком ужасе, потрясая высоко поднятыми руками, несчастный расталкивал толпу, и вскоре скрылся из виду.

– Можно подумать, что мы попали в страну безумных, – промолвила Фаустина, задумчиво глядя вслед убегавшему.

Смутная тревога закрадывалась в сердце старой женщины. Две встречи с учениками Пророка, Которого она искала, не предвещали ничего доброго. Оба ученика произвели на Фаустину тяжёлое, безотрадное впечатление безрассудных, злобных и жалких людей, и старуха стала бояться, что не найдет у Пророка того, на что надеялась, чего так страстно искала – помощи для больного императора.

Иудейская женщина, шедшая возле коня Фаустины, также казалась опечаленной и сказала:

– Госпожа, не медли с розысками Того, Кого ищешь. Боюсь, что с Ним случилось несчастье. Ты видишь, как взволнованы и расстроены Его ученики, какой ужас овладевает ими, когда упоминают имя Учителя.

Наконец Фаустина въехала со своей свитой через сводчатые ворота в Иерусалим и очутилась в узкой, тёмной улице, кишевшей народом. Казалось, невозможно двигаться вперёд, толпа была густа, как стена. То и дело кони совершенно останавливались, и рабы и воины напрасно старались проложить дорогу сквозь густую толпу. Люди едва подвигались вперёд одним сплошным потоком, которому не было видно конца.

– Улицы Рима мне кажутся более светлыми, тихими и приветливыми, – заметила Фаустина, – посмотри, как тут мрачно кругом!

Опытным взором Сульпиций вскоре заметил, что ехать дальше нет никакой возможности.

– Знаешь, Фаустина, – сказал он, – в такой сплошной толпе было бы гораздо легче и быстрее двигаться пешком. Если ты не слишком утомлена, я предложил бы тебе сойти с коня, пешком мы довольно быстро доберёмся до дворца наместника, хотя до него ещё далеко. Если же останемся на конях, нам не доехать до него раньше ночи.

Фаустина тотчас согласилась с мнением Сульпиция; она и все сошли с коней, передали их рабам, а сами пошли дальше пешком, увлекаемые живым потоком толпы.

Идти, действительно, было легче, и путники продвигались теперь гораздо быстрее. Вскоре они достигли большой площади в центре города, откуда шла более узкая улица ко дворцу правителя.

– Посмотри, Фаустина, – указал Сульпиций,– нам надо попасть в эту улицу, там толпа не должна быть так густа, и мы быстро доберёмся до дворца.

Но Сульпиций ошибся. Как раз из этой улицы двигалась навстречу им густая, огромная толпа: от дворца правителя Иудеи вели осуждённого на смерть, которого должны были распять на кресте на лобном месте.

Впереди шла целая толпа праздных зевак, любителей всяких необычных, хотя бы и жестоких зрелищ. Они с оживлением и интересом говорили о предстоящей казни, громко кричали, размахивали руками и смеялись жестоким смехом.

За ними шли старцы и старейшины города, знатные граждане в длинных ярких одеждах; далее шла целая толпа плачущих женщин; многие из них, в избытке горя, громко рыдали, слёзы потоками струились по их лицам, но, охваченные невыразимым отчаянием и тоской, женщины не замечали их, не вытирали мокрых от слёз лиц. Множество нищих и убогих смешалось с толпой женщин; все они были так же охвачены искренней, глубокой печалью и повторяли с тоской:

– Боже правый! Господь великий! Спаси Его! Сошли ангела Своего! Спаси Его от гибели! Не оставь в столь страшную минуту! Помоги Ему!

Вслед за нищими и убогими ехало верхом на конях несколько римских воинов. Они не давали толпе приближаться к осуждённому и зорко следили, чтобы толпа не вздумала освобождать Его.

Наконец несколько воинов-палачей повели осуждённого. Они взвалили на Него огромный, тяжёлый деревянный крест, и человек изнемогал под непосильной ношей, которая придавила Его к самой земле. Голова осуждённого так низко склонилась, что невозможно было разглядеть Его лица.

Фаустина стояла со своими людьми на углу площади и боковой улицы и видела всех, сопровождавших осуждённого на позорную смерть. С удивлением заметила она, что человек, которого вели на казнь, был одет в багряницу, а на голове Его был терновый венок.

– Кто этот человек? – Спросила Фаустина.

Один из стоявших тут же людей ответил:

– Он хотел быть царём Иудейским!

– Смерть принесёт Ему меньше страданий, чем та участь, к которой Он стремился, – задумчиво сказала Фаустина.

Силы осуждённого слабели. Он едва продвигался вперёд под страшной тяжестью креста. Воины всячески подгоняли Его, но несчастный страдалец едва передвигал ноги. Тогда они обвязали тело Его веревкой и стали тянуть вперёд; но в это мгновение человек упал на землю и крест придавил Его.

Великий ропот и волнение охватили толпу. Всадникам стоило не мало труда удержать народ, воины мечами преграждали дорогу женщинам, которые с плачем бросились на помощь обессилившему страдальцу. Напрасно воины старались пинками и ударами заставить осуждённого подняться: крест плотно прижал Его своей тяжестью и Человек был не в силах подняться. Они схватили крест и старались приподнять его, чтобы дать Человеку снова встать.

Он поднял голову, и старая Фаустина увидела Его лицо. На лице Его были рубцы и шрамы от побоев, на лбу холодный пот смешался с алыми каплями крови, выступившей из-под шипов тернового венца. Влажные от пота и крови, спутанные волосы облепляли лицо. Крепко сжатые бледные губы дрожали, но ни один звук, ни один вопль страдания не вырывался из них. Глаза были полны слёз, но ни одна слеза не выкатилась из них, и взгляд потухал под тяжестью перенесённых недавних страданий.

Но за скорбным, полным предсмертной муки лицом, Фаустине представился ясный, кроткий облик этого человека, полный величественной красоты и покоя, с ясным светлым взором и ласковой нежной улыбкой. Сердце старухи исполнилось вдруг невыразимой тоски, скорби и жалости к незнакомому, осуждённому на крестную смерть Человеку, ей сразу стали близки Его страдания и унижения, которым Его подвергали.

– Бедный, несчастный страдалец, что сделали с Тобой люди? – С глазами, полными слёз воскликнула Фаустина и сделала шаг навстречу Ему. В эту минуту старая Фаустина забыла свои скорби и печали и была полна сострадания и жалости к человеку, которого вели на распятие. Ей казалось, что сердце разорвётся от тоски и жалости, она готова была, вместе с другими женщинами, броситься к Нему на помощь.

Он заметил, что Фаустина идёт к Нему и придвинулся к ней. Казалось, Он искал в ней защиту от людей, которые мучили и терзали Его. Он обнял колени старухи и, как дитя, прижался к ней доверчиво и трепетно.

Старая Фаустина склонилась над Ним. Слёзы неудержимо струились по её морщинистому лицу, и в то же время великая радость охватывала её сердце, она испытывала невыразимый восторг от того, что Он приблизился и прикоснулся к ней. Одной рукой она обняла Его шею, другой – откинула волосы со скорбного чела и с материнской нежностью и лаской заботливо отёрла белым тонким платком капли пота и крови с Его нежного, прекрасного лица.

В это время воины подняли крест и заторопились снова двинуться в путь. Они грубо стали толкать осуждённого, снова взвалили крест на Его слабые плечи. Легкий стон вырвался из сомкнутых уст Страдальца и Он покорно пошёл за своими мучителями.

Но старая Фаустина не хотела отпускать Его на страдания и смерть. Она уцепилась за Его одежду и старалась удержать, но старческие руки были слишком слабы, и воины без труда оторвали осуждённого от неё.

Фаустине казалось, что от неё отрывают родного, любимого сына, такой тоской и горем исполнилась её душа:

– Не смейте! Не трогайте Его! – Громко плача, повторяла она. – Он не должен, не может умереть! Он ни в чём не повинен!

Но воины не обращали внимания на её отчаянные вопли и стоны и повели осуждённого к месту казни.

Не помня себя, в порыве безумного горя и отчаяния, Фаустина бросилась за ними, чтобы силой отнять Его. Но Фаустина была стара, она не успела сделать нескольких шагов, как силы оставили её, она потеряла сознание и упала бы на землю, если бы Сульпиций не успел во время поддержать её.

С большим трудом удалось Сульпицию донести Фаустину до небольшой лавочки тут же на площади. Один Сульпиций не потерял Фаустины из виду, все время был с ней; они разошлись с остальными своими спутниками.

Хозяин лавки оказался сердечным, приветливым человеком; он помог Сульпицию уложить Фаустину, всё ещё не пришедшую в себя, на разостланную на каменном полу солому, принёс воды.

Мало-помалу сознание возвращалось к Фаустине, но она ощущала такую слабость, голова так кружилась, что старуха не могла даже приподняться и лежала, как пласт.

– Ей пришлось совершить за два дня очень длинный, утомительный путь, – объяснил Сульпиций хозяину лавки причину состояния старухи. – Она очень стара, неудивительно, что годы дали в конце концов себя знать. К тому же, в городе такая давка, такая толпа, что трудно дышать...

– Сегодня тяжёлый день не только для старых, – заметил купец, – воздух такой плотный и душный, что и сильным, здоровым людям может сделаться дурно. Я не удивлюсь, если разразится сильнейшая гроза.

Сульпиций наклонился над Фаустиной и увидел, что она уснула, дыхание её стало ровным, с лица исчезли следы недавних волнений и огорчений, оно стало спокойным и ясным.

Сульпиций облегчённо вздохнул, не стал её будить, отошёл к дверям и стал наблюдать за толпами народа, которые всё прибывали и наполняли площадь и соседние улицы.

VII

У Пилата, римскаго наместника в Иудее, была молодая жена.

В ночь, накануне того дня, когда старая Фаустина въехала в Иерусалим, жена Пилата видела удивительные сны.

Ей снилось, что она стоит на крыше своего дома и любуется великолепным, широким двором, выложенным, по обычаю Востока, широкими плитами белого мрамора, между которых растут благородные деревья и редкие растения.

Но вдруг весь двор наполнился калеками, нищими, убогими, больными, которые, казалось, собрались сюда со всех концов земли. Среди них были больные чумой, тела которых были вздуты и потеряли всякие очертания, были прокажённые, с обезображенными страшной болезнью лицами, расслабленные, которые не могли владеть руками и ногами и беспомощно лежали распростёртыми на земле, слепые, хромые, убогие; все они стонали от боли и невыносимых страданий.

Жена Пилата видела, что все эти несчастные толпились у дверей дворца, как будто хотели проникнуть туда или ждали кого-то. Некоторые из них даже стучали время от времени в крепко закрытую дверь.

Наконец распахнулась дверь, вышел раб и спросил, что им надо? Зачем пришли они на дворцовый двор?

И разом заговорили все больные, убогие, несчастные:

– Мы ищем великого Пророка, Которого Господь ниспослал на землю, чтобы спасти людей. Где великий Пророк из Назарета? Он имеет власть над всеми недугами и исцелит нас.

Тогда раб ответил им гордо и равнодушно, каким тоном часто говорят слуги богатых и знатных господ с несчастными бедняками:

– Вы напрасно ждёте Пророка. Пилат предал Его смерти.

Громкие стоны, отчаянные вопли и рыдания огласили в ответ на слова раба весь двор. Несчастные рвали на себе одежду и волосы, скрежетали зубами, в порыве отчаяния бросались с плачем на землю и бились о каменный пол.

Острая жалость охватила жену Пилата; она не могла без боли в сердце переносить вида страданий и отчаяния этих несчастных, потерявших всякую надежду на выздоровление, и заплакала. Слёзы потоками потекли из сомкнутых очей спящей и разбудили её.

Вскоре она снова заснула и во сне опять увидела себя стоящей на крыше своего дома, а у её ног расстилался огромный прекрасный мраморный двор, такой же широкий, как городская торговая площадь.

Весь двор был полон бесноватых, умалишённых, безумных людей, одержимых злыми духами и бесами. Вид больных был ужасен. Одни из них были совершенно наги, другие кутались в длинные одежды, прикрывались всклокоченными волосами; у третьих – красовались на головах соломенные венки, а на плечи были накинуты мантии, сплетенные из трав: они воображали себя царями и ходили с гордой, повелительной осанкой; были и такие, что считали себя зверьми, ползали на четвереньках , лаяли, как псы и кусались; некоторые, не переставая, плакали и убивались над какой-то неведомой печалью, другие с трудом волокли тяжёлые камни, заботливо охраняя их – они думали, что это груды золота; наконец, были больные, которые уверяли, что чрез них действуют и говорят бесы.

Все эти несчастные стояли у дверей дворца, как будто хотели войти туда, или ждали кого-то. Некоторые даже стучали время от времени в плотно закрытую дверь.

Наконец, распахнулась дверь, вышел раб и спросил:

– Кого вы ждёте? Что надо вам? В один голос закричали больные:

– Где великий Пророк из Назарета, Которого Господь послал на землю спасти людей? Мы ждём Его, Он исцелит наши недуги, вернёт нам силы, здоровье и разум, спасёт наши души. Но раб гордо и равнодушно ответил:

– Вы напрасно ждёте Пророка. Пилат предал Его смерти.

Едва произнёс раб эти слова, громкий отчаянный вопль, подобный рёву диких зверей, огласил весь двор, и несчастные, в припадке безумия, бросались друг на друга, терзали, били и ранили один другого, и алая кровь окрасила пурпуром белоснежные мраморные плиты двора.

Ужасный вид страданий и мучений этих несчастных так поразил жену Пилата, что она во сне стала громко стонать, ломать руки, и проснулась.

В третий раз сон овладел молодой женщиной, и снова увидела она себя на крыше своего дворца. Её окружали рабыни, они пели и играли на лютнях и цимбалах. Цвёл миндаль и нежный запах алых цветов соединялся с тонким ароматом вьющихся роз, кусты которых достигали крыши.

Жена Пилата любовалась очаровательной картиной цветущей весны, наслаждалась тихой, нежной музыкой лютни, как вдруг снова кто-то шепнул ей: «Подойди к перилам и взгляни, что происходит во дворе”.

Во сне молодой женщине вспомнились ужасные видения этой ночи, и она подумала:

«Не хочу я видеть новых несчастных страдальцев, что толпятся на нашем дворе».

Но до слуха её долетели со двора страшные звуки: звон цепей, удары тяжёлых молотов, грохот ударяющихся друг о дружку деревянных обрубков. Рабыни перестали петь и играть, они услышали страшные звуки и бросились к перилам. Жена Пилата не могла удержаться и подошла вслед за ними.

Двор был полон несчастных узников и заключённых, которые, казалось, собрались сюда со всего мира. Там были люди, на всю жизнь заключенные в мрачные подземелья, где томились, скованные кандалами; были приговорённые к тяжёлым работам в подземных шахтах, они едва несли на плечах тяжёлые молоты; пришли и гребцы с военных галер, осуждённые на этот тяжкий, изнурительный труд, они волочили за собой длинные, окованные железом весла; тут же толпились осуждённые на позорную страшную казнь – распятие, – они изнемогали под тяжестью огромных деревянных крестов; за ними виднелись несчастные преступники, осуждённые на смертную казнь, – они волокли за собою страшные плахи. Пришли и пленники, проданные в вечное рабство в далекие чужие страны, на веки потерявшие родину; руки этих несчастных были покрыты мозолями от тяжёлых непосильных трудов, а на спинах алели незажившие ещё рубцы от жестоких побоев.

Все эти несчастные тесной толпой стояли у дверей дворца Пилата и повторяли одно слово: «Откройте, откройте!..».

Тогда вышел раб, карауливший у дверей, и спросил пришельцев:

– Что вам тут надо?

И несчастные ответили в один голос:

– Мы ищем великого Пророка из Назарета. Он пришел в мир, чтобы спасти грешников и вернуть всем несчастным мир и покой.

Раб ответил им равнодушным, холодным голосом:

– Вы не найдете Его тут. Пилат осудил Его на смерть!

Едва произнёс раб эти слова, отчаянный, нечеловеческий вопль огласил двор; казалось, земля и небо содрогнулись от плача и стенаний, которым предались несчастные узники и осуждённые, потерявшие последнюю надежду.

Жена Пилата во сне содрогнулась от ужаса и жалости к этим несчастным, осуждённым на вечные страдания, слёзы потекли из её сомкнутых глаз и она проснулась.

Она приподнялась на постели, быстро пришла в себя, и ясно вспомнила все сны этой ночи.

– Я не буду больше спать, – подумала она, – я не могу больше видеть такие ужасные сны. Сердце мое разрывается на части...

Но в то же мгновение сон снова стал овладевать молодой женщиной, она не в силах была бороться с ним, голова сама собой упала на подушку, и молодая женщина заснула крепким сном.

Снова увидела себя жена Пилата на крыше своего дворца; возле неё бегал её маленький сын и играл с шаром.

И снова услышала молодая женщина голос, шепнувший ей:

– Подойди к перилам и взгляни на тех, кто стоит и ждёт на твоём дворе.

Но молодая женщина решила во сне: «Я не могу больше видеть несчастных! Я видела столько горя и отчаяния в эту ночь. Я ни за что не подойду к перилам!».

Но в этот миг мальчик перебросил свой шарик через перила и стал карабкаться на железную решетку, стараясь достать игрушку. Мать испугалась, что ребёнок может упасть, быстро подбежала к перилам, схватила ребёнка, но в то же мгновение взглянула вниз...

Двор был полон несчастных, раненых и увечных, пришедших сюда со всех концов земли.

У одних были отрублены руки, у других – ноги, у третьих – обезображены лица, у четвёртых – исковеркано всё тело, у пятых – зияли глубокие раны, из них сочилась кровь и алым потоком струилась по мраморным плитам двора.

Возле несчастных калек толпились люди, потерявшие на войне близких своему сердцу, горячо любимых. Тут были и сироты, оплакивавшие преждевременную смерть отца, и неутешные молодые вдовы, и печальные невесты, потерявшие женихов, и дряхлые старухи, лишившиеся сыновей – последней опоры.

Стоявшие впереди подошли к самым дверям и постучали.

Как и раньше, раб вышел и спросил:

– Чего ищете вы в этом доме? И несчастные ответили, как один человек:

– Мы ищем великого Пророка из Назарета. Он принесёт мир на землю, утихнут войны и раздоры. Мы ищем Того, Кто обращает острые мечи в серпы, а копья – в ножи для возделывания виноградных лоз.

Тогда сказал им слегка раздражённый раб:

– Зачем все вы приходите мучить меня? Я уже не раз говорил сегодня, что нет больше великого Пророка из Назарета. Пилат предал Его смерти!

Раб быстро захлопнул дверь, а жена Пилата подумала во сне: «Я не хочу видеть и слышать отчаяния, которое теперь овладеет всеми этими несчастными!».

Она быстро отскочила от перил, и, тотчас проснувшись, увидела, что во сне соскочила с постели и стоит на холодном полу.

Снова решила молодая женщина, что не будет больше спать в эту ночь, чтобы не видеть таких ужасных снов. Но истома снова стала овладевать ею, и она вскоре, помимо воли, заснула.

Опять увидела себя молодая женщина на крыше своего дворца; она была не одна, возле неё стоял Пилат. Она рассказывала ему о страшных снах, виденных ею в эту ночь, но Пилат не понимал ужаса, который она переживала и шутил с ней.

Опять услышала молодая женщина голос, шепнувший ей:

– Взгляни на людей, пришедших на твой двор. Но молодая женщина со страхом подумала:

– Я не хочу их видеть! Я видела сегодня стольких несчастных!

В то же мгновение она услышала три удара в дверь и Пилат подошёл к перилам, чтобы посмотреть, кто хочет войти в его дом?

Едва подошёл он к перилам, как подозвал знаком жену:

– Знаешь ли ты этого человека? – Спросил Пилат, указывая вниз.

Двор был полон лошадей и верблюдов, на которых сидели знатные всадники.

Рабы толпились возле животных, разгружая их. Было похоже на то, будто приехал какой-то чрезвычайно знатный и могущественный властелин со своей свитой.

У дверей, ведущих во дворец, стоял сам знатный незнакомец. Это был старик высокого роста, плечистый, с печальным лицом, согбенный, как под огромной тяжестью.

Жена Пилата тотчас узнала незнакомца: – Это – император Тиверий, – шепнула она мужу – я хорошо его знаю, это он. Но зачем явился он в Иерусалим?

– Я тоже узнаю его, – согласился Пилат. Он сделал знак жене, чтобы она молчала и слушала то, что произойдёт во дворе.

Она услышала, как привратник спросил незнакомца:

– Кто ты и кого ищешь?

– Я ищу великого Пророка из Назарета, Который одарён великой божественной силой и творит чудеса. Император Тиверий призывает Его, чтобы Он исцелил императора от страшной болезни, которую не может излечить ни один врач на земле.

Раб почтительно склонился перед императором и ответил печально:

– Не посердись, господин, воля твоя не может быть исполнена!

Тогда обратился император к своим рабам, толпившимся во дворе, и отдал им приказание.

Рабы засуетились возле огромных мешков и стали доставать золотые украшения, драгоценные камни, редкие ткани, всевозможные драгоценности.

– Всё это будет принадлежать великому Пророку, – сказал незнакомец, указывая на груды жемчуга, золота, алмазов и шёлковых тканей. – На эти сокровища Он может облагодетельствовать целый народ! Только бы Он помог Тиверию!

Привратник ещё ниже склонился перед незнакомцем и сказал:

– Господин, не сердись на меня, я должен повторить тебе то, что уже сказал: твоё желание не может исполниться!

Незнакомец снова сделал знак своим людям, и рабы принесли великолепное знамя из шёлковой ткани, на котором драгоценными камнями был вышит сверкающий герб.

Незнакомец сказал рабу, указывая на знамя: – Посмотри! Император Тиверий дарит это знамя великому Пророку из Назарета и делает Его царём Иудеи. Он будет править Своим народом, если поможет Тиверию!

Раб упал к ногам незнакомца и трепетным от волнения и страха голосом сказал:

– Великий господин! Отврати гнев твой от меня! Я ничем не могу помочь тебе найти Пророка!

Снова сделал незнакомец знак своим слугам, и они тотчас поднесли ему золотую корону и пурпурную мантию:

– Император даст Великому Пророку власть над всеми своими народами! Пусть Он правит ими по закону того Бога, Которому служит Великий Пророк, – сказал незнакомец. – Он будет величайшим и могущественнейшим царём на земле, если исцелит Тиверия!

Раб со слезами бросился обнимать ноги незнакомца и голосом, полным ужаса, сказал:

– Господин мой! Я ничем не могу помочь тебе! Никто не может найти Пророка из Назарета. Его нет больше! Пилат предал Его смерти!

VIII

Жена Пилата проснулась, когда наступил яркий день. Рабыни давно ожидали пробуждения своей госпожи, чтобы помочь ей одеться.

Какая-то необыкновенная слабость охватила молодую женщину, как будто она поднялась с постели после долгой, тяжёлой болезни. Не хотелось ни двигаться, ни говорить; она безучастно дала себя одеть и только когда одна из прислужниц ловкими пальцами стала перебирать её длинные косы, жена Пилата спросила, встал ли господин.

Рабыни сказали ей, что Пилат позван на суд первосвященников, где будут судить обвиняемого в важном преступлении.

– Я хотела бы поговорить с моим мужем, – тихо промолвила жена Пилата.

– Это едва ли возможно теперь, – ответила рабыня. – Пока идёт суд, господину нельзя отлучиться ни на минуту. Я велю передать ему, что ты его ждешь, как только кончится суд.

Молодая женщина не возражала; она знала, что рабыня права и молча сидела, пока прислужницы; не окончили одевать её.

– Знала ли какая-нибудь из вас Пророка из Назарета, – вдруг спросила молодая женщина окружавших её рабынь. – Кто слышал о Нём?

– Пророк из Назарета – великий и милостивый, Он обладает высшей силой и творит чудеса, – ответила одна из женщин.

– Как странно, – заметила другая, – что именно сегодня ты, госпожа, спросила о Нём: ведь именно Его привели первосвященники сюда, во двор, на суд правителя Пилата!

Едва услышала молодая женщина эти слова, как сильное волнение овладели ею. Она тотчас послала одну из рабынь узнать, в чём обвиняют Пророка из Назарета, и та, вскоре вернувшись, сообщила:

– Старейшины и первосвященники обвиняют Его в том, что Он хотел быть царём Иудейским. Они требуют, чтобы Пилат осудил Его на распятие.

Смертельная бледность покрыла лицо молодой женщины, она чувствовала, что силы оставляют её.

– Я должна немедленно видеть моего мужа и переговорить с ним, – промолвила она, – иначе сегодня случится ужасное несчастье!

Напрасно рабыни уверяли молодую женщину, что это немыслимо, что нельзя вызвать Пилата из верховного суда, – она плакала, вся дрожала и повторяла, как в бреду:

– Я должна ему сказать, а то случится ужасное несчастье!

Наконец одна из рабынь сжалилась над горем своей госпожи:

– Если ты напишешь записку, – сказала рабыня,– я попытаюсь передать её господину сейчас же...

Жена Пилата взяла восковую дощечку и написала на ней несколько слов, и рабыне удалось передать записку Пилату в то время, когда он был ещё на суде.

Случилось, что в этот день молодая женщина никак не могла увидеть Пилата и сказать ему хоть несколько слов. Суд так затянулся, что, когда повели осуждённого на лобное место, наступило время обеда, и к Пилату пришли приглашённые им друзья. Тут были знатные римляне, начальник римских легионеров, молодой учитель ораторского искусства и многие другие.

Но трапеза была невесёлой; молодая жена Пилата была грустна и молчалива, сидела с опущенными глазами, и гости невольно поддавались её печальному настроению.

Один из гостей участливо спросил её, больна ли она, в чём кроется причина её грусти. Тогда Пилат с усмешкой рассказал, какую записку получил он нынче утром от жены в то время, как был на суде. Пилат с гордостью хвастался тем, что не поддался мольбам женщины, не посмотрел на её слёзы, не поверил каким-то таинственным снам.

– Это был не сон, – тихо возразила молодая женщина, – это было предостережение, посланное свыше. Ты должен был послушать меня, неужели ты не мог хоть на один день отсрочить казнь осуждённого?

Она была так глубоко и искренне огорчена, такое настоящее горе слышалось в её голосе, что каждому стало жаль эту чуткую, нежную женщину, захотелось утешить её участливым словом, взглядом, было страшно оскорбить безучастным, пустым разговором.

Вдруг один из присутствовавших быстро оглянулся и с удивлением спросил:

– Что это? Неужели мы так долго пробыли за столом, что не заметили, как настал вечер? Почему вдруг стало так темно?

Все с удивлением заметили, что действительно стало темно, как в сумерки. Но это не были сумерки, когда очертания и краски лишь становятся мягче и нежнее: какая-то серая мгла обволакивала все предметы, лишала яркости и жизни, всё погружалось в мрачную, густую тьму, отчего и лица стали казаться бледными и безжизненными.

– Мы похожи на мертвецов, – заметил молодой учёный. – Посмотрите, наши щёки потеряли румянец, а губы окраску!

Темнота всё сгущалась, переходила в беспросветный мрак. Общее смятение передалось и молодой женщине.

– Неужели ты и теперь не поверишь, что боги хотели предостеречь тебя! – С ужасом спросила она мужа. – Неужели ты не видишь, что прогневил небо, осудив на смерть ни в чём неповинного? Если Он уже распят, Он всё-таки не мог уже умереть. Вели снять Его с креста! Я омою раны Его и залечу их. Мы исправим, искупим ошибку. Вели лишь даровать Ему жизнь!

Но Пилат насмешливо улыбнулся и ответил:

– Может быть, ты права, что эта тьма – указание небес. Но поверь мне, что солнце не может погаснуть из-за смерти Иудейского Пророка. Что-нибудь более значительное и великое, вероятно, должно случиться на земле. Может быть, предстоит ужасная война, которая разорит всю империю; может быть, старый Тиверий...

Он не успел кончить того, что говорил: мрак вдруг так сгустился, что Пилат не мог найти на столе своего кубка, который стоял тут же, перед ним. Он остановился, чтобы приказать рабам зажечь факелы.

При свете мерцающих огней Пилат различил лица своих гостей: все они были смущены и печальны, не похожи на лица пирующих.

– Тебе удалось своими слезами и угрозами нагнать на всех тоску и печаль, – с досадой заметил Пилат жене. – Раз ты не можешь ни о чём другом думать, расскажи нам, по крайней мере, что за чудесные сны пригрезились тебе сегодня ночью?

Молодая женщина не заставила себя просить дважды. Сон за сном подробно и точно передала она то, что видела в эту ночь.

По мере того, как она рассказывала, лица гостей становились всё строже и сумрачнее. Гости перестали пить вино, они с жадным вниманием ловили каждое слово рассказчицы. Только Пилат по-прежнему был весел и смеялся над тем, что слышал.

Когда молодая женщина замолкла, первым заговорил молодой ученый:

– По истине, это сновидение более, чем обычный сон, – сказал он. – Странно то, что именно сегодня я видел в Иерусалиме не самого Тиверия, но его старую кормилицу. Она въезжала в городские ворота, окружённая богатой и пышной свитой, и я удивлён, почему до сих пор старая Фаустина не явилась во дворце правителя.

– Я слышал, что император Тиверий тяжко болен какой-то жестокой болезнью, – заметил начальник римских легионеров. – Мне кажется, что сон твоей супруги, Пилат, имеет какой то особенный смысл...

– Нет ничего невероятного в том, что Тиверий, прослышав про чудеса, которые творил Пророк из Назарета, послал гонца, чтобы привезти Пророка в Рим, – продолжал учёный. – Император мог поверить тому, что Пророк исцелит его...

– Если это так, – с досадой и раздражением обратился начальник римских легионеров к Пилату, – ты, действительно, напрасно поторопился осудить этого человека. И для тебя, и для всех нас было бы лучше, если бы посланный императора застал Пророка живым...

Пилат с гневом ответил:

– Неужели эта темнота так напугала вас, что вы лишились рассудка и обратились в неразумных детей? Давно ли причислили вы себя к толкователям таинственных снов? Действительно, это достойное занятие для взрослых мужей и храбрых воинов!

Но начальник легионеров стоял на своём.

– Ещё не поздно, может быть, послать гонца, – говорил он, – чтобы спасти Пророка. Вели остановить казнь! Пусть снимут Его с креста!

– Ты не понимаешь, что говоришь! – Гневно крикнул Пилат. – Ты хочешь, чтобы я стал всеобщим посмешищем! Как может народ уважать правителя, который прощает осуждённого потому, что жена видела зловещий сон?

– Однако, ведь я не во сне видел Фаустину тут, в Иерусалиме, – возразил молодой учёный.

– Никому нет дела до моих поступков, – едва сдерживая гнев, резко заметил Пилат, – я во всём сам отвечу императору. К тому же, стоить мне рассказать Тиверию, как этот осуждённый мечтатель безропотно и покорно переносил побои и оскорбления со стороны рабов и воинов, и император убедится, что человек этот не имел никакой чудесной силы, если не мог даже самого себя спасти...

Едва произнёс Пилат эти слова, раздался страшный удар грома, от которого задрожали стены дворца, и в то же мгновение земля заколебалась под ногами. Дворец правителя остался цел, но кругом слышался страшный треск и грохот, стены домов трескались и разрушались, огромные колонны падали и разбивались на мелкие куски.

Едва утих страшный шум, и можно было услышать человеческий голос, Пилат подозвал к себе раба и сказал ему:

– Беги, не медля ни мгновения на лобное место и вели от моего имени снять с креста Пророка из Назарета.

Раб быстро удалился.

Все гости и Пилат с женой вышли на широкий двор дворца, чтобы быть под открытым небом на случай, если повторится землетрясение. Все были охвачены сильным волнением, никто не решался промолвить ни слова, все с напряжённым нетерпением ждали возвращения посланного гонца.

Раб быстро вернулся и молча остановился перед Пилатом.

– Ты застал Его в живых? – Спросил Пилат.

– Господин! Он был уже мёртв, когда я добежал до места казни. Он испустил дух как раз в то мгновение, когда содрогнулась земля...

Два сильных удара раздались у ворот. Никто не ждал их, и все испугались, как будто грозило новое несчастье...

В то же мгновение раб приблизился к Пилату:

– Господин! Благородные Фаустина и Сульпиций, посланные императора, явились к тебе: император Тиверий просит тебя помочь им отыскать Пророка из Назарета.

Шепот неудовольствия пронёсся среди гостей Пилата: один за другим, они торопливо покидали двор, спешили поскорее уйти от Пилата, и правитель остался один, покинутый всеми, один перед грядущей грозной судьбой и жестокой карой императора.

IX

Старая Фаустина благополучно переплыла море и снова вступила на берег в Капрее, где нашла больного императора.

Она подробно рассказала ему всё, что с ней произошло; Фаустина боялась взглянуть на больного, она думала, что не того он ждал, что она убивает в нём последнюю надежду. За время отсутствия Фаустины, болезнь Тиверия развилась сильнее, и старуха думала про себя:

– Зачем небо допустило, чтобы я вернулась сюда; было бы милосерднее, если бы я умерла там, в далёкой стране. Он ждал бы меня и надеялся, а теперь – я убиваю в нём всякую надежду, лишаю последней опоры...

К своему удивлению, Фаустина заметила, что больной спокойно и даже равнодушно слушает её рассказ. Когда Фаустина стала передавать императору всё, что произошло в день её въезда в Иерусалим, когда она вспомнила весь этот страшный день, и сказала Тиверию, как близко было спасение, – она не могла удержаться от слёз и горько заплакала.

Тиверий спокойно заметил ей:

– Неужели, Фаустина, ты искренно огорчена и жалеешь, что Человека того распяли именно в тот день и тем лишили меня Его помощи? Неужели ты действительно верила, что Он может исцелить меня? Неужели долгая жизнь в Риме не отучила тебя от веры в кудесников и волшебников? Только дети могут верить сказке, которую ты узнала от людей в Сабинских горах.

С ужасом увидела Фаустина, что Тиверий никогда не верил и не ждал помощи от Пророка из Назарета.

– Зачем же ты послал меня в далёкую чужую страну, – горько заметила старуха, – если не ждал помощи, если сомневался и не верил?

– Ты – мой единственный преданный друг, – ответил Тиверий. – Как мог я удержать, отговорить тебя! Я видел, что ты веришь и надеешься, я был рад, что ещё в силах исполнить твоё желание...

Но Фаустина не хотела согласиться, что Тиверий поступил хорошо.

– Ты опять обманул меня своим лукавством, – настаивала она. – Ты знаешь, что мне тяжелее всего, когда я не могу тебе верить...

– Ты напрасно вернулась ко мне, – сказал император. – Тебе было бы лучше в твоих родных горах...

Казалось, старый раздор готов был вновь вспыхнуть между ними обоими, несмотря на то, что оба они искренно любили и уважали друг друга. Но в то же мгновение старая Фаустина почувствовала острую жалость с своему старому больному другу, и, хотя в душе не согласилась с ним, не стала больше возражать ему. Ласково и любовно взглянула она на безобразное лицо больного и сказала кротко:

– Всё-таки, я должна сказать, что Человек тот был истинным Пророком. Я видела Его. Когда глаза Его встретились с моим взглядом, мне показалось, что я вижу Бога! Я была в безумном отчаянии, что не могла спасти Его от смерти!..

– А я рад, что ты не спасла Его, – возразил император. – Он был опасный Человек и возмущал народ...

Снова пришлось Фаустине сдержать свой готовый вспыхнуть гнев.

– Я говорила о Нём со многими, – сказала она.– Он был осуждён за преступления, которых не совершил. Его оклеветали...

– Если Он и не совершил тех преступлений, которые Ему приписывались, то совершил множество других, – устало заметил Тиверий. – Разве есть на свете человек, который за всю жизнь не совершил таких дел, искупить которые можно лишь смертью?

Но слова императора не вызвали раздражения у Фаустины; наоборот, они, казалось, побудили её к какому-то решению. Она сказала:

– Я хочу показать тебе Его силу. Ты помнишь, я говорила тебе, что отёрла Лик несчастного осуждённого своим платком. Вот этот платок. Хочешь взглянуть на него?

Она развернула платок перед императором и он заметил на тонкой белой ткани очертания Человеческого лица.

Голос старой Фаустины дрожал, когда она говорила:

– Этот Человек увидел, что я пожалела и полюбила Его. Не знаю, какой силой Он был одарён, как мог Он запечатлеть на моём платке одним прикосновением Свой скорбный образ. Я не могу без слёз смотреть на Его страдальческий лик.

Император нагнулся и стал смотреть изображение на платке. Оно, казалось, было запечатлено слезами и кровавым потом. По мере того, как Тиверий всё больше и больше всматривался, яснее выступали очертания, ярче обрисовывался весь лик. Император различил капли крови на скорбном челе, впившиеся шипы тернового венка, влажные волосы, липкие от крови; крепко сжатые губы были полны выражения нечеловеческих страданий.

Император все ниже склонялся над чудесным изображением лика; всё яснее и ярче выступали перед ним черты лица, Тиверий различил очи, которые, казалось, даже на платке горели и светились, как звёзды. Неземное страдание, нечеловеческие муки, небесную чистоту и бесконечное милосердие прочёл Тиверий во взгляде глубоких, скорбных очей, и свет их словно проник в мрачную душу императора и зажёг в глубине её искру тепла и вечной правды.

Тиверий неподвижно лежал на покойной лежанке и, низко склонившись, жадным взором созерцал изображение лика на платке.

– Кто Ты? – Тихо шептал император. – Человек или Бог?

Он не мог отвести глаз от чудесного лика, какая-то невидимая могущественная сила привлекала взор его всё снова и снова к скорбным прекрасным очам...

Глубокая жалость к невинному Страдальцу охватила вдруг душу Тиверия. Слёзы показались на его глазах и потекли по лицу.

– Я оплакиваю Твою смерть, неведомый, Великий, – прошептал Тиверий. – Фаустина! – Окликнул император. – Как могла ты допустить, чтобы Человек этот был распят! Он исцелил бы меня!..

Тиверий снова низко наклонился над изображением лика скорби.

– Слышишь ли Ты, Великий, слова мои? – Говорил император. – Видишь ли скорбь мою? Тебя отняли от меня, я не получу от Тебя исцеления, но мне остаётся месть. Горько расплатятся те, кто осудил Тебя на смерть!

Тиверий умолк и несколько мгновений лежал неподвижно и молча. Потом он вдруг сполз со своего ложа и на коленях склонился перед ликом Страдальца.

– Ты истинный, прекрасный, великий, Ты – лучший на земле, Ты – Человек, – как в бреду, говорил Тиверий. – Я увидел Тебя, венец создания, я никогда не мог даже мечтать об этом! Посмотри на меня! Я дикий зверь перед Тобой, жалкое создание, немощное духом и телом... О, если бы Ты увидел меня. Ты – милосердие! Твой ясный взгляд, один лишь луч Твоих дивных очей исцелил бы меня!.. Сжалься, сжалься надо мною!

Тиверий склонился до самой земли; голова его касалась самого лика, потоки горьких слёз смочили платок.

Старая Фаустина в ужасе смотрела на Тиверия: она уже жалела о том, что показала ему платок. Она заранее боялась, что больного императора слишком поразит и взволнует взгляд скорбных очей, но она не могла себе представить, что волнение и отчаяние императора будут настолько велики.

Он был, как в бреду; взор его был прикован к чудесному лику, от которого он не мог оторваться...

Тогда Фаустина быстро схватила платок и вырвала из рук императора.

В тот же миг Тиверий поднял голову: лицо его было чисто, как до болезни; на нём не осталось ни малейших следов страшного недуга. Казалось, ужасные струпья и раны, которыми было покрыто во время болезни всё тело Тиверия, питались злобой и ненавистью, которые коренилось в чёрством сердце Тиверия: они исчезли, как только луч милосердия проник в его холодное сердце, согрел его и затеплил в нём огонь любви и всепрощения.

На следующий день император Тиверий послал трёх гонцов.

Первый гонец был отправлен в Рим. Император велел сенату расследовать, как правит Пилат Палестиной, не злоупотребляет ли властью, не притесняет ли народ; если окажется, что Пилат правит жестоко и несправедливо, осуждая на смертную казнь неповинных, император повелевал строго взыскать с него и подвергнуть жестокой каре.

Второй гонец был послан в Сабинские горы к виноградарю и его жене. Император велел передать им великую благодарность за добрый советь и рассказать, как произошло его исцеление.

Когда гонец умолк, виноградарь сказал:

– Я знаю, что ещё долго буду думать о том, что было бы, если бы они оба встретились лицом к лицу.

– Об этом не надо думать, – заметила жена. Господь лучше нас знает, как направить жизнь человека. Великое Милосердие побудило злобу и ненависть, отныне им не будет места в возрождённом сердце императора Тиверия.

Третий гонец достиг Палестины и привёз оттуда несколько учеников Распятого. Они явились в Капрею и начали проповедовать учение вечной правды и любви.

Когда прибыли ученики в Капрею, старая Фаустина была при смерти. Она всё же успела креститься и, приняв христианство, получила имя Вероники, ибо ей завещал Спаситель хранить и передать людям истинное изображение Своего Божественного Лика.

Текст сканирован с неопознанной книги.
Фото из открытых источников сети Интернет.
«Тропинка к храму». 1999 г.